Перевод занял уйму времени. Кэсл знал, что перевод всегда длиннее оригинала, но тут он был что-то уж слишком длинен. Даже служка и тот добавил фразу-другую. А высокопоставленный товарищ едва ли потрудился произнести хоть слово — он сидел все такой же благостный, как епископ.

Наконец Иван снова повернулся к Кэслу. Выражение лица у него было кислое, чего остальные видеть не могли. Он сказал:

— Они чрезвычайно заинтересованы в твоем сотрудничестве в издательском отделе — в той его части, которая занимается Африкой. — Он кивнул в сторону служки, и тот позволил себе поощрительно улыбнуться — ну, прямо точно сняли гипсовую маску с лица начальника. — Товарищ говорит, он хотел бы, чтобы ты работал у них главным консультантом по африканской литературе. Он говорит, в Африке много романистов, и им хочется выбирать для перевода наиболее достойных, ну и, конечно, лучшие писатели (отобранные тобой) будут приглашены Союзом писателей в гости. Словом, это очень важный пост, и они рады предложить его тебе.

Пожилой мужчина обвел рукой книжные полки, словно приглашая Сталина, Ленина и Маркса — и, безусловно, Энгельса — приветствовать романистов, которых отберет Кэсл.

Кэсл сказал:

— Они же мне не ответили. Я хочу, чтобы моя жена и сын были тут, со мной. Мне это обещали. Борис обещал.

Иван сказал:

— Я не стану это переводить. Такими вещами занимается совсем другое ведомство. Было бы большой ошибкой сваливать все в одну кучу. Тебе предлагают…

— Скажи ему, я ничего не стану обсуждать, пока не поговорю с женой.

Иван пожал плечами и перевел. На сей раз перевод был не длиннее оригинала — короткая злая фраза. Комментарий пожилого мужчины — подобно сноскам излишне усердного редактора — заполнил пробел. Кэсл, желая показать, что решение его окончательно, отвернулся и стал смотреть в окно на узкую траншею улицы между бетонными стенами домов, чьих кромок он не видел из-за снега, валившего в траншею, словно там, наверху, опрокинули огромную бездонную бадью. Этот снег был совсем не таким, каким представлялся ему в детстве и ассоциировался со снежками, и сказками, и санками. Это был снег безжалостный, бесконечный, все уничтожающий, — снег конца света.

Иван со злостью проговорил:

— Теперь мы можем идти.

— А что они сказали?

— Не понимаю я, почему они так к тебе относятся. Я же по Лондону знаю, какую ерунду ты нам присылал. Пошли.

Пожилой мужчина вежливо протянул ему руку: молодой выглядел несколько расстроенным. На улице, занесенной снегом, стояла такая тишина, что Кэсл медлил ее нарушить. Они быстро зашагали, как двое тайных врагов, которые ищут места, где бы раз и навсегда решить свои споры. Кэсл наконец не выдержал неизвестности и спросил:

— Ну, так каков же все-таки результат разговора?

Иван сказал:

— Они заявили мне, что я неправильно себя с тобой веду. Все та же песня, как и тогда, когда меня отозвали из Лондона. «Нужно быть большим психологом, товарищ, большим психологом». Стал бы я предателем, как ты, мне бы куда лучше жилось.

Им посчастливилось поймать такси, и Иван в оскорбленном молчании залез в машину. (Кэсл уже заметил, что в такси никогда не разговаривают.) Лишь у входа в дом, где жил Кэсл, Иван нехотя сообщил то, о чем Кэсл его спрашивал.

— Так вот: место будет тебя ждать. Можешь не беспокоиться. Товарищ относится к тебе с большим сочувствием. Он поговорит с кем надо насчет твоего телефона и твоей жены. Он просит тебя — именно просит, так он и сказал — потерпеть еще немного. Очень скоро, сказал он, тебя известят. Он понимает — заметь: понимает — твои опасения. А я просто ничего не понимаю. Наверное, плохой я психолог.

И, оставив Кэсла стоять в дверях, Иван повернулся и зашагал прочь, — пелена снега скоро навсегда скрыла его из глаз Кэсла.

На следующий вечер, когда Кэсл читал «Робинзона Крузо», сидя у обогревателя, раздался стук в дверь (звонок не работал). За многие годы у Кэсла развилась подозрительность, и, прежде чем открыть дверь, он машинально спросил:

— Кто там?

— Меня зовут Беллами, — послышался высокий голос, и Кэсл отпер дверь. Маленький седой человечек в серой дубленке и серой каракулевой шапке нерешительно и робко вошел в квартиру. Он походил на актера, который, исполнив в пантомиме роль мыши, ждет аплодисментов от детей. Он сказал: — Я живу здесь совсем близко, так что я подумал: надо набраться смелости и зайти. — И, увидев книгу в руке Кэсла, добавил: — О господи, я помешал вам читать.

— Это всего лишь «Робинзон Крузо». Времени для чтения у меня сколько угодно.

— Ага, великий Дэниел. Он был из наших.

— Из наших?

— В общем-то Дефо был скорее из Пятого управления. — Человечек стащил серые меховые перчатки и, грея руки возле обогревателя, огляделся. — Я вижу, — сказал он, — вы все еще в «голой» стадии. Мы все через это прошли. Я, к примеру, понятия не имел, где что можно достать, пока мне не подсказал Крукшенк. Ну а потом уже я показывал Бэйтсу. Вы с ними еще не встречались?

— Нет.

— Странно, что они не заходили к вам. Вас рассекретили, и я слышал, со дня на день вы будете давать пресс-конференцию.

— Как это вы узнали?

— От одного русского друга, — ответил Беллами с нервным смешком. И вытащил из глубин своей дубленки поллитровую бутылку виски. — Маленький cadeau [подарок (фр.)], — сказал он, — новому члену сообщества.

— Очень любезно с вашей стороны. Присаживайтесь. Кресло удобнее, чем диван.

— Разрешите, я сначала разоблачусь. Хорошее слово — «разоблачусь». — Разоблачение заняло некоторое время: слишком много было пуговиц. Усевшись в зеленое плетеное кресло, Беллами снова издал легкий смешок. — А как ваш русский друг?

— Не очень дружелюбен.

— Избавляйтесь в таком случае от него. И не переживайте. Они же хотят, чтобы мы были довольны.

— А как от него избавиться?

— Просто доведите до их сведения, что это человек не вашего склада. Выскажитесь покрепче, чтобы одна из этих штучек, которые сейчас, по всей вероятности, записывают наш разговор, поймала ваше словцо. Знаете, когда я только приехал сюда, меня препоручили — в жизни не догадаетесь — немолодой даме из Союза писателей! Должно быть, потому что я работал в Британском совете. Ну, и я довольно скоро сумел справиться с этой ситуацией. Всякий раз как мы встречались с Крукшенком, я презрительно называл ее «моя гувернантка», и долго она не продержалась. Она исчезла еще до того, как прибыл Бэйтс, и — нехорошо мне над этим смеяться — Бэйтс женился на ней.

— Я что-то не понимаю, почему… Я хочу сказать, зачем вы им тут понадобились. Меня не было в Англии, когда это произошло. Я не видел статей в газетах.

— Дорогой мой, газеты — они были ужасны. Они просто изжарили меня живьем. Я потом читал их в Библиотеке Ленина. Право же, можно было подумать, я был чем-то вроде Мата Хари.

— Но какую пользу вы могли им принести — в Британском-то совете?

— Ну, видите ли, у меня был один друг-немец, и он «вел» немало агентов на Востоке. Ему и в голову не приходило, что такой человек, как я, следил за ним и все записывал… а потом этого дурачка совратила совершенно ужасная женщина. А за такие вещи уже наказывают. Но в общем-то с ним ничего не произошло: его бы я никогда не подставил, а вот его агентов… он, конечно, догадался, кто его выдал. Правда, должен признать, догадаться ему было нетрудно. Ну а мне пришлось срочно убираться оттуда, потому что он пошел в посольство и сообщил обо мне. Как же я был рад, когда пропускной пункт «Чарли» остался позади.

— И вы счастливы, что вы здесь?

— Да, счастлив. Человек ведь, по-моему, бывает счастлив не от того, где он находится, а от того, с кем, а у меня тут очень милый друг. Это, конечно, противозаконно, но для военных делают исключения, а он — офицер КГБ. Он, бедняга, иной раз вынужден, конечно, изменять мне — по долгу службы, но я к нему отношусь совсем иначе, чем к моему немецкому другу — это не любовь. Мы иногда на этот счет даже посмеиваемся. Кстати, если вам одиноко, он знает уйму девчонок…